Анна Франк
УБЕЖИЩЕ
Номер страницы после текста на странице.
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 2 ЯНВАРЯ 1944 г.
Милая Китти!
Когда мне сегодня утром было нечего делать, я перелистала свой дневник и несколько раз наткнулась на письма, где предмет «мама» рассматривается в таких сильных выражениях, что я пришла в ужас и спрашивала себя: «Анна, это ты говорила о ненависти? О Анна, как ты могла?»
Я осталась сидеть с открытым дневником в руках и думала о том, как же вышло, что я была так переполнена гневом и в самом деле так полна ненавистью, мне необходимо было все это поверять тебе. Я попыталась понять Анну, какой она была год назад, и оправдать ее, так как совесть моя не чиста, пока я, обрушив на тебя эти обвинения, не объясню тебе задним числом, откуда это взялось. Я мучаюсь и мучилась настроениями, которые (в переносном смысле) меня тянули с головой под воду и показывали мне вещи субъективно, вместо того чтобы спокойно обдумать слова противной стороны, а потом поставить себя на место того, кого я со своим кипучим темпераментом обидела или кому я причинила боль.
Я спряталась сама в себе, смотрела только в себя саму и все мои радости, издевки и печали, не задумываясь, заносила в дневник. Этот дневник мне важен, потому что во многом он стал книгой мемуаров, хотя на некоторых страницах я могла бы сделать приписку: «прошло».
Я злилась на маму (и до сих пор часто злюсь). Она не понимала меня, это верно, но я ее тоже не понимала. Она меня любила, была ласковой со мной, но часто оказывалась из-за меня в неприятных ситуациях и из-за этого, и из-за многих других печальных обстоятельств была нервной и раздраженной, потому-то и кричала на меня.
Я принимала это слишком всерьез, обижалась, была грубой и противной по отношению к ней, что ее в свою очередь огорчало. В общем, мы по очереди доставляли друг другу взаимные неприятности и огорчения. Удовольствия, во всяком случае, это нам обеим не приносило, но это проходит. А что я этого не хотела видеть и очень сочувствовала сама себе, тоже можно понять.
Слишком резкие предложения — просто выплески злости, которые я в обычной жизни выпустила бы на волю, по-
142
топав ногами в комнате, закрытой на ключ, или выругавшись за маминой спиной.
Период, когда я в слезах осуждала маму, кончился, я стала мудрее, да и мамины нервы слегка успокоились. Большей частью я помалкиваю, когда раздражаюсь, и она тоже, поэтому дела идут, по-видимому, лучше. Ведь любить маму по-настоящему, привязчивой любовью ребенка, я не могу.
Так что я успокаиваю мою совесть мыслью, что пусть лучше грубые слова останутся на бумаге, чем если бы маме пришлось носить их в своем сердце.
Твоя Анна
ЧЕТВЕРГ, 6 ЯНВАРЯ 1944 г.
Дорогая Китти!
Сегодня я должна сделать тебе два признания, это займет много времени, но кому-то я должна их сделать, и тогда уж лучше тебе, потому что я точно знаю, что ты всегда при всех обстоятельствах будешь молчать. г «
Первое касается мамы. Ты знаешь, я много раз жаловалась на маму, а потом все же старалась быть с ней милой. Вдруг мне стало ясно, в чем ее недостаток. Мама сама сказала нам, что видит в нас скорее подруг, чем дочерей. Это, конечно, очень мило, но подруга все-таки не может заменить мать. Мне необходимо видеть в матери пример для подражания, почитать ее, и моя мать во многом действительно служит для меня примером, но примером как раз того, как поступать не надо. Мне кажется, Марго смотрит на все это по-другому и никогда не поняла бы меня, скажи я ей то, что говорю тебе. Ну а папа увиливает от любых разговоров про маму.
На мой взгляд, мать прежде всего должна быть очень тактичной, особенно со своими детьми и особенно в таком возрасте, как наш, а Манса беспощадно высмеивает меня, когда я плачу не от физической боли, а от чего-то другого.
Может, это глупо, но одного случая я ей так и не простила. В тот день мне надо было к зубному врачу. Мама и Марго пошли вместе со мной и не возражали, чтобы я взяла велосипед. И вот мы освободились и снова вышли на
143
улицу, и тут они мне весело так заявляют, мол, они теперь пойдут в центр что-то посмотреть или купить, теперь уже не помню точно, что они мне сказали. Я, конечно, хотела пойти с ними, но оказалось, это невозможно, потому что я с велосипедом. У меня от злости навернулись слезы, а мама и Марго принялись громко смеяться. Я пришла в такую ярость, что показала им язык прямо на улице, а мимо как раз проходила какая-то маленькая женщина, она прямо оторопела. Я поехала на велосипеде домой и еще долго плакала. Странно, что из всех неисчислимых ран, которые нанесла мне мама, именно эта начинает болеть, стоит мне лишь вспомнить, как я тогда злилась.
Второе признание сделать очень трудно, потому что касается оно меня самой. Китти, я не ханжа, но, когда они здесь часто и со всеми подробностями рассказывают, кто что именно делает в уборной, меня всю переворачивает. Вчера я читала статью Сис Хейстер, она пишет о том, почему люди краснеют. В этой статье она как будто обращается прямо ко мне. Правда, обычно я не краснею, но все остальное сказано как будто в точности про меня. Хейстер пишет примерно следующее: когда девочка превращается в девушку-подростка, она становится молчаливой, и замыкается в себе, и начинает размышлять о чудесах, которые происходят в ее теле. Со мной дело обстоит именно так, и потому в последнее время я начала стесняться мамы, папы и Марго, Марго вообще-то стеснительная, не в пример мне, но родителей она ни капельки не стесняется.
Происходящее со мной кажется таким удивительным, и не только внешние перемены моего тела, но и то, что совершается внутри. Я никогда ни с кем не говорю о себе и об этих вещах, но именно поэтому я говорю о них с самой собой. Всякий раз, когда у меня бывают месячные (а это случалось пока всего три раза), у меня возникает чувство, что, несмотря на всю боль, неудобства и грязь, я ношу в себе некую сладостную тайну, и поэтому я всегда в каком-то смысле радостно предвкушаю время, когда снова почувствую ее в себе, хотя на самом деле у меня от месячных одни неприятности. Дальше Сис Хейстер пишет, что девочка в этом возрасте бывает не совсем уверена в себе, и еще, что она открывает в себе отдельную, самостоятельную личность, со своими взглядами, мыслями и привычками. Я попала сюда,
144
когда мне едва исполнилось тринадцать, и раньше начала задумываться о себе и поняла, что я «человек в себе». Иногда вечером, в постели, мне ужасно хочется потрогать свои груди и почувствовать, как спокойно и уверенно бьется мое сердце.
Похожее происходило со мной еще до того, как я попала сюда, только я этого не осознавала; помню, однажды я ночевала у Жак, и ее тело, которое она всегда прятала от меня и которого я никогда не видела, вызвало у меня такое любопытство, что я не смогла его сдержать. Я предложила в знак нашей дружбы потрогать друг у друга грудь. Жак отказалась. А бывало, мне ужасно хотелось поцеловать Жак, и я ее целовала. Всякий раз, как я вижу обнаженную женскую фигуру, например Венеру в «Истории искусств» Шпрингера, я впадаю в экстаз. Иногда от восторга перед несказанной красотой этой Венеры у меня наворачиваются слезы. Ах, если бы у меня была подруга!
Милая Китти!
Желание с кем-нибудь поговорить стало просто непреодолимо, не известно почему мне даже взбрело на ум выбрать для этого Петера. Я и раньше иногда поднималась к нему в комнатушку, при свете, и мне там всегда было очень уютно, но, зная, что Петер по своей скромности никогда не выставит за дверь человека, который ему в тягость, я не решалась оставаться там долго, боялась, что надоем ему. Теперь я стала искать случая вроде бы невзначай остаться у него в комнате и поболтать с ним, и вчера случай такой представился. Дело в том, что Петер вдруг безумно увлекся кроссвордами, это у него настоящая мания, он их решает целыми днями. Я стала ему помогать, и вскоре мы уже сидели друг против друга за его столиком, он на стуле, а я на диване.
Глядя в его синие глаза и видя, как он смущается от моего необычного визита, я испытывала удивительное чувство. Я словно читала по его лицу, что происходит у него внутри, — видела его беспомощность, видела, что он не знает, как себя вести, угадывала, что он начинает осознавать себя мужчиной. Я смотрела, как он смущается, и внутри у меня
145
все таяло. Я хотела попросить его: расскажи что-нибудь о себе. Прорвись сквозь эту злосчастную болтовню. Но я убедилась, что такие просьбы легче приготовить, чем произнести вслух.
Вечер кончился, и ничего не произошло, я только рассказала ему про статью Хейстер и объяснила, почему он краснеет. Разумеется, не так, как здесь записала, а просто сказала, что уверенность придет к нему с годами. А вечером, в постели, не удержалась и долго-долго плакала, тихо, чтоб никто не услышал. Мне казалось просто ужасным, что я как бы вымаливаю у Петера расположение. Но охота пуще неволи! В этом ты можешь убедиться на моем примере, потому что я все-таки решила почаще заходить к Петеру и постараться так или иначе разговорить его.
Не подумай, что я влюблена в Петера, об этом и речи нет. Будь у Ван Даанов дочь, а не сын, я бы тоже попыталась с ней подружиться.
Сегодня утром я проснулась примерно без пяти семь и сразу же четко вспомнила свой сон. Мне снилось, что я сижу на стуле, а напротив сидит Петер... Схифф. Мы листаем книгу с рисунками Мэри Бос. Сон был такой отчетливый, что некоторые рисунки я помню и сейчас. Но это еще не все, сон продолжался, вдруг наши взгляды встретились, и я долго смотрела в его красивые бархатные карие глаза. Потом Петер очень нежно сказал: «Если бы я знал, я бы давно к тебе пришел». Я рывком отвернулась, не в силах совладать с волнением. И тут я почувствовала, как его нежная, ах, такая прохладная, такая благодатная щека прикоснулась к моей, и все стало так хорошо, так хорошо...
В этом месте я проснулась, продолжая чувствовать щекой щеку Петера, а его карие глаза, казалось, глядели в самую глубину моего сердца и читали, как сильно я его любила и люблю до сих пор. Слезы снова навернулись на глаза, мне стало очень грустно, что я опять его потеряла, но в то же время все-таки опять радостно, потому что я убедилась: Петер по-прежнему мой любимый. Странно, мне часто снятся такие отчетливые сны. Однажды мне приснилась бабуля, я отчетливо видела ее морщинистую кожу, похожую на толстый мягкий вельвет. Потом как ангел-хранитель появилась бабушка, потом Ханнели, которая стала для меня символом бедствий всех моих друзей и всех евреев: когда я
146
молюсь за нее, я молюсь за всех евреев и всех несчастных людей вместе.
А теперь вот Петер, мой милый Петер, никогда еще я не видела его мысленным взором так отчетливо. Мне не нужна его фотокарточка, я вижу его так ясно...
Твоя Анна
ПЯТНИЦА, 7 ЯНВАРЯ 1944 г.
Дорогая Китти!
Ну какая же я дура, как я раньше не подумала о том, что ведь ты ничего не знаешь о моей великой любви. Когда я была совсем маленькая, еще в детском саду, я влюбилась в Салли Киммела. У него не было отца, и он с матерью жил у тетки. Аппи, двоюродный брат Салли, стройный красивый брюнет, со временем сделался вылитым киногероем и стал нравиться всем больше, чем маленький забавный толстяк Салли. Мы много бывали все вместе, впрочем, моя любовь оставалась безответной, пока на моем пути не встретился Петер, и теперь уже у меня была тройная детская ^любовь, Петеру я тоже нравилась, и одно лето мы были не-.разлучны. Я так и вижу, как мы, взявшись за руки, идем по Зейдер-Амстеллаан, он в белом хлопчатобумажном костюме, я в коротком летнем платьице. После летних каникул он пошел в первый класс средней школы, а я в шестой класс начальной. То он заходил за мной после уроков, то я за ним. Петер был красив как картинка, высокий, стройный, лицо серьезное, спокойное, умное. У него были темные волосы, изумительные карие глаза, смуглый румянец и тонкий нос. Особенно я сходила с ума от его смеха: когда Петер смеялся, он тут же превращался в шаловливого озорного мальчишку.
Наступили новые каникулы, я уехала за город, а когда вернулась, не нашла Петера по старому адресу; оказалось, за это время он переехал и жил теперь в одном доме с другим мальчиком, гораздо старше его. Наверно, этот-то мальчик и обратил его внимание на то, что я еще малявка-несмышленыш, и Петер меня бросил.
Я его так любила, что не хотела смотреть правде в глаза, пыталась удержать его, но в один прекрасный день мне ста-
147
лo ясно, что, если я и дальше буду бегать за ним, меня начнут дразнить мальчишницей.
Шли годы. Петер встречался со своими сверстницами, а со мной теперь даже не здоровался. Я поступила в Еврейский лицей, многие мальчики из нашего класса влюбились в меня, но мне это было безразлично. Позже мною увлекся Хелло, но, как я уже говорила, сама я больше не влюблялась.
Говорят, время лечит. Так случилось и со мной. Я воображала, что забыла Петера, и теперь уже не находила в нем ничего особенного. И все же память о нем продолжала жить во мне с такой силой, что иногда я признавалась самой себе: я просто ревную его к другим девочкам и только поэтому не нахожу привлекательным. Сегодня утром я убедилась: я не разлюбила его, наоборот, теперь, когда я стала старше и взрослее, вместе со мной выросла и моя любовь. Теперь я хорошо понимаю Петера: я тогда действительно была ребенком, и все же мне до сих пор больно, что он мог меня забыть. Я отчетливо вижу перед собой его лицо, так я ни-й когда в жизни никого другого не запомню.
Сегодня я, что называется, «в растрепанных чувствах». Утром отец поцеловал меня, а я чуть не воскликнула вслух: «Как жаль, что ты не Петер!» Я все время думаю о нем и целый день твержу про себя: «Мой Петер, милый, милый Петер...»
Что мне остается? Жить дальше и молить Господа, чтобы, когда я выйду отсюда, Он свел меня с Петером и чтобы г Петер прочел в моих глазах, как я его люблю, и сказал: «О Анна, если бы я знал, я бы уже давно пришел к тебе». Однажды мы с отцом говорили об интимных отношениях мужчины и женщины, и он сказал, что я еще не могу понять, что такое влечение, но я и тогда это понимала, а уж теперь и подавно. Петер, ты мне дороже всего на свете!
Я посмотрелась в зеркало, у меня совсем другое лицо. Глаза прозрачные и глубокие, на щеках румянец, которого не было уже много недель, губы стали мягче, я выгляжу счастливой, и в то же время в лице есть что-то грустное, улыбка готова вот-вот исчезнуть. Я не счастлива, ведь на самом деле я знаю, что Петер не думает обо мне, и все же я чувствую на себе взгляд его прекрасных глаз, чувствую, как
148
его прохладная нежная щека прикасается к моей... Ах, Петер, Петер, как же мне освободиться от твоего образа? Ведь никто другой не заменит мне тебя, будет лишь жалким суррогатом. Я люблю тебя, любовь моя так велика, что не может больше расти в моем сердце, она должна вырваться на поверхность и явиться мне во всей своей мощи.
Еще неделю назад, еще вчера на вопрос: «Кто из твоих знакомых, по-твоему, больше всего подходит тебе в мужья?» — я бы ответила: «Салли, с ним мне будет хорошо, спокойно и надежно». А сегодня я бы закричала: «Петер, я люблю его всем сердцем, всей душой, люблю покорно и преданно!» Лишь одного я ему не позволю — прикасаться к моему телу, можно только к лицу-Сегодня я представила себе, как мы с Петером сидим в мансарде на дровах у окон и, немного поговорив, оба заливаемся слезами. А потом я почувствовала прикосновение его губ и его удивительной щеки. Ах, Петер, приди ко мне, думай обо мне, мой родной, мой милый Петер!
СРЕДА, 12 ЯНВАРЯ 1944 г.
Дорогая Китти!
Уже две недели Беп снова у нас, хотя ее сестренка пойдет в школу только со следующей недели. Сама она два дня пролежала в постели с сильной простудой. Мип и Ян тоже на два дня покинули свой пост, у обоих было расстройство желудка.
У меня сейчас увлечение танцами и балетом, и каждый вечер я усердно упражняюсь, выделывая разные па. Из маминой сиреневой с кружевом нижней юбки я соорудила себе сверхмодное платье для танцев. Сверху продернута лента, которая завязывается над грудью. Розовый бант довершает туалет. Но сделать из моих спортивных тапочек настоящие балетки мне так и не удалось, как я ни старалась. К моим деревянным рукам и ногам быстро возвращается былая гибкость. Самое гениальное упражнение — сесть на пол, обеими руками взяться за пятки, а потом поднять обе ноги. Но приходится подкладывать подушку, а то очень уж это суровое испытание для моей бедной попки...
149
Тут у нас все читают книжку под названием «Безоблачное утро». Мама от нее в восторге, потому что в ней много говорится о молодежных проблемах. Я не без иронии думаю: «Лучше бы ты повнимательнее смотрела на молодежь в собственном доме».
По-моему, мама думает, что большей близости между детьми и родителями, чем в нашей семье, просто не может быть и что ни одна мать так не вникает в жизнь своих дочерей, как она. При этом она наверняка имеет в виду не меня, а только Марго, у которой, думаю, никогда не возникают такие мысли и проблемы, как у меня. Я совсем не хочу, чтобы мама догадалась, что с одним из ее отпрысков дело обстоит совсем не так, как ей кажется, ее бы это сильно удивило, а взяться за дело по-другому она все равно бы не сумела; зачем причинять ей горе, ведь для меня от этого все равно ничего не изменилось бы. Мама, вероятно, чувствует, что Марго любит ее гораздо больше, чем я, но считает, что просто на меня иногда находит такое настроение.
Марго стала очень милая, совсем не такая, как раньше, почти не говорит мне колкостей и сделалась настоящей подругой. Теперь она уже не смотрит на меня как на малышку, с которой можно не считаться.
Как странно, иногда я вижу себя словно бы глазами другого человека. Я неторопливо озираю дела некоей Анны Франк и листаю книгу собственной жизни, как будто это чужая жизнь.
Раньше, дома, когда я еще не так много думала, мне временами казалось, что я неродной ребенок в своей семье и всегда буду отличаться от Мансы, Пима и Марго. Бывало, по полгода сама для себя играла роль сиротки, а потом начинала казниться и угрызаться, мол, сама виновата, изображая из себя страдалицу, а на самом деле у меня все хорошо. И какое-то время я заставляла себя быть ласковой. Каждое утро, заслышав шаги на лестнице, я надеялась, что это мама идет сказать мне «доброе утро», и приветливо здоровалась с ней, потому что и вправду радовалась ее доброму взгляду. Потом, в ответ на какое-нибудь мое замечание, она грубо обрывала меня, и я удрученная уходила в школу. По дороге из школы домой я находила ей оправдание, у нее-де так много забот, и приходила домой оживленная, болтала без умолку, пока не повторялось то же, что было утром, и
150
тогда я брала свой ранец и в задумчивости выходила от нее. Иногда я решала не прощать ее, но я всегда приносила домой из школы столько новостей, что забывала о своем решении, мне надо было, чтобы мама во что бы то ни стало выслушала меня. А потом опять все менялось, по утрам я больше не прислушивалась к шагам на лестнице, чувствовала себя одинокой и вечерами обливала слезами подушку. Здесь все стало гораздо хуже, ну да ладно, это ты уже знаешь. Но Господь послал мне помощь — Петера. Я прикасаюсь к своему кулону и думаю: «Ну что мне за дело до всего этого сумасшедшего дома? Петер со мной, и это моя тайна». И мне уже не больно, как бы меня ни обижали. Кто здесь поймет, что происходит в душе девочки-подростка?
СУББОТА, 15 ЯНВАРЯ 1944 г.
Дорогая моя Китти!
Нет смысла снова и снова в подробностях описывать тебе наши свары и споры. Достаточно сообщить, что мы выделили из общего хозяйства очень многие продукты, например жир и мясо, и отдельно жарим себе картошку. Начали добавлять к рациону по кусочку ржаного хлеба, потому что уже в четыре часа ждем не дождемся обеда и просто не в силах совладать с бунтующими желудками.
Мамин день рождения приближается семимильными шагами. Она получила от Кюглера дополнительно сахару, что вызвало ревность у Ван Даанов, ведь на день рождения мефрау Ван Даан такого угощения не было. Но не буду надоедать тебе, описывая все эти взрывы негодования, слезы и колкости, достаточно сказать, что уж нам-то они надоели еще больше.
Мать пожелала себе на день рождения две недели не видеть лица менеера Ван Даана, что пока невыполнимо. Интересно, всегда ли люди, которые долго живут вместе, в конце концов начинают ссориться? Или нам просто не повезло? Когда Дюссел за столом из полчашки подливки берет себе четвертую часть, совершенно спокойно оставляя других вообще без подливки, у меня пропадает аппетит и появляется желание вскочить и выставить его за дверь. Неужели почти все люди такие — жадные и скупые? Конечно,
151
неплохо, что я здесь немного лучше узнала людей, но, по-моему, с меня уже хватит. Петер говорит то же самое.
Но войне нет дела до наших ссор, так же как до нашей любви к свободе и свежему воздуху, и потому нам ничего не остается, как постараться получше устроить свою жизнь здесь.
Конечно, проповедовать легко, но на самом деле если я еще долго здесь просижу, то превращусь в высохшую жердь. А мне так хочется быть нормальным подростком!
В СРЕДУ ВЕЧЕРОМ, 19 ЯНВАРЯ 1944 г.
Милая Китти!
Я (все я да я — прости!) не знаю, что со мной происходит, но после того сна постоянно замечаю, как я изменилась. Между прочим, сегодня мне снова снился Петер, он смотрел мне в глаза своим проникающим в душу взглядом, но этот сон был не таким прекрасным, да и не запомнился так отчетливо, как предыдущий.
Как ты знаешь, я всегда ревновала папу к Марго. Теперь этого нет и в помине; правда, мне по-прежнему неприятно, когда папа, нервничает и обходится со мной несправедливо, но тогда я думаю: я не должна на вас обижаться за то, что вы такие, какие есть; вы так много рассуждаете о детских и юношеских мыслях и чувствах, а на самом деле они для вас — темный лес. От отца мне нужно больше чем поцелуи и ласки. Наверно, это ужасно с моей стороны, что я все время занимаюсь собой. Я хочу быть доброй и ласковой, и, наверно, прежде всего я должна научиться прощать их. Я прощаю и маму тоже, но мне это дается очень трудно, ведь она ехидничает и все время высмеивает меня.
Знаю, я далеко еще не такая, какой мне следует быть: сумею ли я когда-нибудь стать такой?
Анна Франк
P.S. Папа спрашивает, написала ли я тебе про торт? Дело в том, что мама получила в подарок от служащих конторы настоящий довоенный торт, кофейный. Он был изумительно вкусный. Но меня сейчас очень мало интересуют такие вещи.
152
СУББОТА, 22 ЯНВАРЯ 1944 г.
Милая Китти!
Может быть, хоть ты сможешь мне объяснить, почему все люди так тщательно прячут от других свой внутренний мир? А я, почему в обществе я всегда веду себя совсем не так, как нужно? Почему люди так мало доверяют друг другу? Я знаю, тут наверняка есть какая-то причина, но иногда мет ня ужасно удручает, что везде, даже среди самых близких людей, так мало настоящей задушевности. Мне кажется, что после той ночи, когда я увидела тот сон, я повзрослела, в большей степени стала самостоятельной личностью. Ты, наверно, сделаешь большие глаза, если я скажу тебе, что даже к Ван Даанам я теперь отношусь по-другому. Вдруг я увидела все наши споры и т.д. и т.п. не только с предвзятой точки зрения нашей семьи. Ты спросишь, как получилось, что я так переменилась? Видишь ли, мне вдруг пришло в голову, что, будь моя мать другой, будь она настоящей мамой, наши с ней отношения тоже были бы совсем другими. Конечно, мефрау Ван Даан не назовешь симпатичной, я не спорю, но, если бы наша мать не становилась неуправляемой во время любого острого разговора, половины ссор можно было бы избежать. Дело в том, что у мефрау Ван Даан есть одно достоинство, а именно: она слышит то, что ей говорят. При всем ее эгоизме, жадности и каверзности она легко соглашается с доводами собеседника, если только ее не раздражать и не вызывать желания сказать наперекор. Правда, этот метод срабатывает не всегда, но надо набраться терпения и в следующий раз сделать новую попытку, авось и получится.
Все споры о воспитании, о нашей избалованности, о еде и о многом другом проходили бы совершенно иначе, если бы мы вели их откровенно и по-дружески, а не выискивали друг у друга только недостатки.
Я знаю, что ты мне сейчас скажешь, Китти: «Анна, твои ли это слова? Ведь ты чего только не наслушалась от соседей сверху, а как несправедливо они поступали!»
Знаю и все же говорю эти слова. Я хочу разобраться во всем с самого начала, не следуя пословице «Куда матушка, туда и дитятко». Составить собственное мнение о Ван Даа-нах и решить, в чем мои родители правы, а в чем преувели-
153
чивают. Если разочаруюсь, снова буду подпевать родителям, но если нет, постараюсь их разубедить, а не сумею — все равно буду отстаивать свое мнение. При любом удобном «лучае я буду откровенно обсуждать с мефрау Ван Даан разные спорные вопросы и высказывать свое непредвзятое суждение, пусть даже она обзывает меня «всезнайкой». Выступать против собственной семьи я все-таки не могу, но сплетничать о Ван Даанах со своими с сегодняшнего дня прекращаю, разве что буду их защищать, кто бы ни говорил про них гадости.
До сих пор я была твердо уверена, что во всех ссорах виноваты Ван Дааны, но теперь думаю, что и мы не без греха. То есть мы бываем правы по существу спора, но от разумных людей (а к таковым мы себя причисляем) можно ожидать большего умения и такта в общении. Надеюсь, я этому немножко научилась и найду случай свое умение применить.
Твоя Анна
ПОНЕДЕЛЬНИК, 24 ЯНВАРЯ 1944 г.
Милая Китти!
Со мной произошел случай (хотя о нем очень трудно рассказывать), который мне самой кажется ужасно странным.
Все, что мне приходилось раньше, дома и в школе, слышать насчет интимных отношений между мужчинами и женщинами, либо говорилось по секрету, либо было противно. Слова, которые это обозначали, произносились шепотом, а над тем, кто чего-то не знал, нередко смеялись. Меня это удивляло, и я часто задумывалась, почему об этих вещах говорят либо загадками, либо мерзко. Но что я могла поделать, оставалось расспрашивать подруг. Однажды, когда я уже довольно много знала, мама сказала мне: «Анна, послушай доброго совета, никогда не заговаривай на эту тему с мальчиками и не отвечай, если они заговорят об этом».
Свой ответ я помню дословно, я сказала: «Само собой, Надо же вообразить такое!» Тем дело и кончилось.
Первое время здесь, в Убежище, папа часто рассказывал о вещах, о которых я предпочитала бы услышать от мамы, остальное я узнала из книг и бесед,
154
Петер Ван Даан никогда не приставал ко мне с гадкими разговорами, как делали мальчики в школе, может, лишь разок-другой в самом начале, и то не затем, чтобы вытянуть что-то из меня. Мефрау однажды сказала нам, что она никогда не говорила с Петером о таких вещах и, насколько ей известно, ее муж тоже. Похоже, она даже не знала, насколько Петер в курсе дела.
Вчера мы втроем — Марго, Петер и я чистили картошку, и разговор зашел о Моффи. Я спросила:
— Так что же, мы до сих пор не знаем, кто у нас Моффи, кот или кошка?
— Почему же, знаем, — ответил Петер. — Моффи — кот.
Меня разобрал смех: хорошенький кот! Петер и Марго тоже смеялись.
А дело в том, что месяца два назад Петер установил, мол, скоро Моффи окотится, у нее просто на удивление раздуло живот. Но оказалось, живот у Моффи раздуло от ворованных лакомых кусочков, приплод перестал расти, а уж на свет и подавно не появился.
Но теперь Петер счел нужным исправить свой промах.
— Пойдем, сама посмотришь. Однажды я четко разглядел, что это кот, когда баловался с ним.
Я не могла превозмочь любопытства и пошла с Петером на склад. Но у Моффи были неприемные часы, и мы так и не смогли его обнаружить. Немного подождали, но замерзли и поднялись по всем этим бесчисленным ступенькам обратно.
Позже я услышала, что Петер второй раз спускается по лестнице. Я собрала все свое мужество, чтобы одной пройти через тихий дом, и очутилась на складе. Моффи стоял на упаковочном столе, и Петер играл с ним, сейчас он как раз взвешивал кота на весах.
— А, привет, ну как, хочешь посмотреть? — Без долгих приготовлений Петер схватил кота, перевернул его на спину, ловко сжал морду и лапы, и урок начался. — Вот видишь, это мужской половой орган, тут у него растут несколько волосков, а вот задний проход.
Кот перевернулся на сто восемьдесят градусов и снова стоял на всех четырех лапах в белых носочках.
На любого другого мальчишку, который показал бы мне «мужской половой орган», я бы потом не могла смотреть.
155
Но Петер как ни в чем не бывало продолжал говорить на эту обычно столь мучительную тему, у него совсем не было никаких грязных задних мыслей, и в конце концов он успокоил меня, и я тоже почувствовала себя как ни в чем не бывало. Мы играли с Моффи, нам было весело, мы поболтали и наконец прогулялись по длинному пакгаузу до двери.
— Ты присутствовал, когда кастрировали Муши?
— Ну да, дело было минутное. Коту, само собой, сделали местный наркоз.
— Ему что-нибудь удалили?
— Нет, врач просто перерезает семенной канал. Снаружи ничего не заметно.
Я собралась с духом: произнести то, что хотела сказать «как ни в чем не бывало», все же оказалось трудно.
— Петер, половые органы у самца и самочки называются по-разному.
— Знаю.
— У самки, по-моему, «влагалище», а как у самца — не помню.
— Да.
— Ну конечно, — продолжала я. — Откуда нам знать эти слова, ведь они могут нам попасться разве что случайно.
— Нет, почему же, я обо всем спрашиваю родителей. Они знают больше, чем я, и у них больше опыта.
Мы были уже на лестнице, и я решила прикусить язык. Честное слово, так просто я не смогла бы говорить про это даже с девочкой. И конечно, когда мать предостерегала меня насчет мальчиков, она имела в виду совсем не такой разговор. Но все-таки я целый день была немного не в своей тарелке; вспоминая наш разговор, я все же находила его не совсем обычным. Но мой жизненный опыт пополнился хотя бы одним: оказывается, молодые люди, и даже разных полов, могут разговаривать на эти темы непринужденно и без шуточек.
Правда ли, что Петер о многом спрашивает родителей? И делает это так же непринужденно, как вчера со мной? Ах, что я знаю об этом?!!
Твоя Анна
156
ПЯТНИЦА, 28 ЯНВАРЯ 1944 г.
В последнее время я увлеклась родословными и генеалогическими таблицами королевских домов; и знаешь, только начни, и тебя так и тянет все дальше в глубь веков, и на этом пути ждут все более интересные открытия.
Хотя я прилежно учусь, в английском, например, так преуспела, что слушаю «Внутреннее вещание» английского радио (и почти все понимаю), я нахожу время целыми воскресеньями разбирать и сортировать свою коллекцию портретов кинозвезд, она уже приобрела внушительные размеры. Менеер Кюглер каждый понедельник приносит мне очередной номер «Кино и театра», чему я очень радуюсь. Мои не слишком светские сожители по Убежищу ворчат на это баловство и пустую трату денег, зато они же всякий раз поражаются, когда я чуть ли не год спустя могу точно назвать всех актеров, игравших в том или ином фильме. Беп часто в свободное время ходит со своим другом в кино, и вот она называет мне фильм, на который они собираются в очередную субботу, и я тут же отбарабаниваю имена исполнителей главных ролей, а также что пишут об этом фильме критики. Недавно Манса сказала, мол, после освобождения мне не надо будет ходить в кино — ведь сюжеты всех фильмов, имена кинозвезд и мнения рецензентов я держу в голове.
Иногда я являюсь с новой прической, и тут все неодобрительно поджимают губы, а кто-нибудь непременно спросит, у какой же кинозвезды я позаимствовала сооружение, которое красуется у меня на голове. Я отвечаю, что придумала прическу сама, но они не верят. С новой прической мне удается походить не более получаса, каждый норовит сказать про нее что-нибудь плохое, и мне это так надоедает, что я спешу в ванную и восстанавливаю свои обычные кудряшки.
ПЯТНИЦА, 28 ЯНВАРЯ 1944 г.
Милая Китти!
157
ной пищи и не задаешься ли в глубине души вопросом, когда же эта Анна наконец откопает что-нибудь новенькое.
Прости, тебе, конечно, надоела старая жвачка, но попробуй себе представить, как мне самой осточертело, когда в Убежище начинают в который раз вытаскивать на свет Божий все те же рассказы. Если застольная беседа не касается политики или еды, берут слово мама или мефрау Ван Даан и выступают с навязшими в зубах воспоминаниями молодости или Дюссел лопочет об обширном гардеробе своей жены, о великолепных скаковых лошадях, о гребных лодках, давших течь, о малышах, в четыре года умеющих плавать, о мышечной боли и боязливых пациентах. Дошло до того, что стоит одному из восьмерых открыть рот, как остальные семеро готовы закончить за него начатый рассказ. Все мы заранее знаем, в чем соль каждого анекдота, и рассказчик один смеется и находит его остроумным. Всевозможных молочников, бакалейщиков и мясников, встречавшихся в жизни наших бывших домашних хозяек, мы в своем воображении видим уже бородатыми, так часто их вспоминали за нашим столом, превозносили либо смешивали с грязью; услышать что-то новое, свежее у нас в Убежище просто невозможно. И это бы еще куда ни шло, не будь у взрослых дурной привычки по десять раз пересказывать новости, которые приносят Клейман, Ян или Мип, всякий раз украшая эти истории новыми собственными выдумками: я часто щиплю себя за руку под столом, чтобы сдержаться и не вернуть увлекшегося рассказчика на путь истины. Маленькие дети, вроде Анны, ни в коем случае не смеют поправлять взрослых, какие бы те ни делали ляпы или какие бы небылицы ни высасывали из пальца.
Тема, которую довольно часто избирают Клейман или Ян, — о людях, скрывающихся от преследований, живущих на нелегальном положении; они знают, что все, касающееся наших товарищей по несчастью, живо интересует нас и мы искренне сопереживаем как схваченным подпольщикам в их горе, так и выпущенным на свободу узникам в их радости.
Нелегалы и подпольщики стали для нас чем-то столь же привычным, как в прежние времена папины шлепанцы, которые обязательно должны были стоять у печки. Существует много организаций вроде «Свободных Нидерлан-
158
дов», которые изготовляют фальшивые документы, снабжают нелегалов деньгами, обустраивают места, где можно прятаться, а скрывающейся христианской молодежи помогают получить работу; какие благородные и бескорыстные люди: рискуя жизнью, они помогают другим и спасают других!
Лучший пример — те, кто помогает нам; только благодаря им мы смогли продержаться так долго и, будем надеяться, вообще выйдем сухими из воды, а случись что — им придется разделить нашу судьбу. Ни разу мы не услышали ни слова, ни намека на то, что мы для них обуза, хотя это, конечно, так и есть, никто никогда не попрекнул нас лишними трудами и заботами, которые мы им причиняем. Каждый день они заходят к нам наверх, разговаривают с нашими мужчинами о делах фирмы и о политике, с дамами — о еде и лишениях военного времени, с детьми — о книгах и газетах. Они стараются приходить к нам с веселыми лицами, в дни рождения и праздники приносят цветы и подарки, всегда и во всем готовы нас поддержать. Мы никогда не должны забывать, что наши помощники в своей бодрости и любви выказывают не меньший героизм, чем другие на войне или борясь против немцев в тылу.
Каких только нелепых историй не наслушаешься, а между тем часто они оказываются правдой. Клейман рассказывал, например, что в Хелдерланде состоялся футбольный матч между командой нелегалов и командой Нидерландской военной полиции. А вот как в Хилверсуме выдавали новые учетные карточки. Чтобы многочисленные нелегалы тоже могли получать нормированные продукты (продовольственные карточки либо выдаются при предъявлении учетной карточки, либо покупаются за 60 гульденов), местные власти, выдававшие учетные карточки, велели всем нелегалам в округе явиться в определенное время и получить свои удостоверения за специальным столом.
Но уж конечно, тут нужна большая осторожность, чтобы о подобных историях не прознали мофы.
Твоя Анна
159
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 30 ЯНВАРЯ 1944 г.
Дорогая моя Кит!
Ну вот и опять воскресенье; правда, теперь я не так мучаюсь, как в первое время, но все равно день неприятный. Я еще не ходила на склад, но сейчас, возможно, у меня получится. Вчера вечером я спускалась туда совсем одна в темноте, а до того один раз ходила с папой. Вчера я стояла на верхней ступеньке лестницы, по небу сновали немецкие самолеты, и я чувствовала, что предоставлена самой себе и не могу рассчитывать ни на чью поддержку. Мой страх исчез, я поглядела на небо и поручила себя Господу.
Мне ужасно хочется побыть одной. Папа замечает, что я не такая, как всегда, но я ничего не могу ему рассказать. На языке вертится только: «Оставьте меня в покое, оставьте меня одну!»
Как знать, может быть, когда-нибудь я и не захочу, а буду одна!
Анна Франк
ЧЕТВЕРГ, 3 ФЕВРАЛЯ 1944 г.
Милая Китти!
Вся страна ждет высадки союзников, ожидание нарастает с каждым днем, и будь ты здесь, ты, с одной стороны, так же как я, поддалась бы общему настроению, а с другой — посмеялась бы над нами за то, что мы так суетимся из-за события, которое, возможно, вовсе и не произойдет. Во всех газетах полно статей о будущей высадке, и читатели, естественно, с ума сходят, когда им попадается, например, такое: «Если англичане, что не исключено, высадятся в Нидерландах, немецкие власти должны будут приложить все усилия, чтобы защитить страну, а в случае необходимости пойдут даже на то, чтобы затопить ее». Прилагаются карты, на которых заштрихованы те части Нидерландов, которые могут быть затоплены. Поскольку большие куски на карте Амстердама заштрихованы, сразу же возникает вопрос, что мы станем делать, если улицы будут на метр покрыты водой. На этот вопрос со всех сторон сыплются самые разнообразные ответы:
— Поскольку мы не можем ехать на велосипедах и бежать, пойдем вброд.
— Нет, попытаемся спастись вплавь. Все наденем купальные костюмы и шапочки и будем стараться по возможности плыть под водой, чтобы не видно было, что мы евреи.
— Ну что за вздор! Представляю, как наши дамы плывут, а крысы кусают их за ноги! (Это, конечно, сказал кто-то из мужчин. Посмотрим, кто будет громче всех визжать!)
— Мы не сможем выбраться из дома, наш склад дышит на ладан, под напором воды он наверняка обрушится.
— Послушайте, ребята, шутки в сторону, надо достать лодку.
— Зачем? Я предложу кое-что получше. Каждый сядет в ящик из-под молочного сахара, они хранятся на чердаке в передней части дома, и будет грести деревянным половником.
— Я пойду на ходулях, в молодости у меня это получалось «primissimo»*.
— Яну Хису ходули не понадобятся, а свою жену он посадит на спину, так что у Мип уж точно будут ходули.
Теперь, Кит, ты представляешь себе, что у нас происходит. Мы изощряемся в остроумии, но на самом деле все будет вовсе не смешно. Теперь на очереди второй вопрос. Что делать, если немцы решат эвакуировать Амстердам?
— Замаскироваться получше и уйти вместе со всеми.
— Ни в коем случае не выходить на улицу! Непременно пересидеть здесь! С немцев станется гнать все население до самой Германии, где людей ждет верная смерть.
— Да, конечно, пересидим здесь. Здесь самое безопасное место. Уговорим Клеймана переселиться сюда со всей семьей. Достанем мешок древесной ваты, чтобы спать на полу. Пусть Мип и Клейман уже сейчас принесут одеяла. У нас есть тридцать кило зерна, надо заказать еще. Пусть Ян достанет еще бобовых, сейчас у нас в запасе примерно тридцать кило фасоли и пять — гороха. И еще пятьдесят банок овощных консервов.
— Мать, перечисли, какие еще у нас есть продукты в запасе.
* Великолепно (ит.).
161
— Десять банок рыбных консервов, сорок банок молока, десять кило сухого молока, три бутыли растительного масла, четыре банки консервированного сливочного масла, четыре банки консервированного мяса, две оплетенные бутыли земляники, две бутыли консервированного компота, из малины и смородины, двадцать бутылок томатного сока, пять кило геркулеса, четыре кило риса, вот и все.
С запасом продуктов у нас все в порядке, но если учесть, что мы еще должны кормить гостей и что он расходуется ежедневно, то не так уж он огромен, как кажется на первый взгляд. Угля и дров в доме достаточно, свечей тоже.
— Давайте все сошьем себе нагрудные мешочки, в случае необходимости мы положим туда деньги.
— Надо составить списки, что нужно взять с собой в первую очередь, и уже сейчас упаковать рюкзаки.
— Когда они высадятся, мы установим постоянные дежурства на двух наблюдательных пунктах — на чердаке в Переднем доме и в Заднем.
— Скажи, что мы будем делать с нашей кучей продуктов, если не будет воды, газа и электричества?
— Придется готовить в печке. Воду будем фильтровать и кипятить. Вымоем большие оплетенные бутыли и в них будем хранить воду. Еще можно запасать воду в трех стерили-зационных котлах и в корыте.
— У нас в кладовке для пряностей еще стоит полтора мюида* зимнего картофеля.
Такие беседы я слышу целыми днями, у нас теперь только и разговору что о высадке союзников. Постоянные темы для обсуждения — голод, смерть, бомбы, огнетушители, спальные мешки, еврейские документы, ядовитые газы и так далее и так далее. Не слишком веселые разговорчики. Сейчас я перескажу тебе беседу наших господ с Яном, это хороший пример того, как они нас стращают.
Убежище: Мы опасаемся, что немцы при отступлении заберут с собой всех жителей города.
Ян: Это невозможно, у них на это не хватит поездов.
Убежище: Какие там поезда! Уж не думаете ли вы, что они предоставят гражданам купейные места? Как же, дер-
* Мера объема, примерно соответствующая гектолитру.
162
жи карман! Придется передвигаться на своих двоих. («Per pedes apostolorum»*, — всегда добавляет Дюссел.)
Ян: Да быть такого не может, вы видите все в слишком уж черном свете. Какой им смысл тащить с собой всех жителей города?
Убежище: Разве вы не знаете, что сказал Геббельс: мол, если нам придется отступать, мы очень громко хлопнем дверью на прощанье.
Ян: Мало ли что они говорят.
Убежище: По-вашему, немцы слишком человеколюбивы и благородны для такого поступка? Они будут рассуждать так: уж если нам погибать, пусть вместе с нами погибнут все, кто в нашей власти.
Ян: Говорите, что хотите, я считаю это невероятным.
Убежище: Повторяется старая история: никто не хочет верить в опасность, пока она не коснется его лично.
Ян: Да вы ведь ничего определенного и не знаете. Это все ваши домыслы.
Убежище: Но ведь мы-то уже пережили все это, сначала в Германии, потом здесь. А посмотрите, что творится в России.
Ян: Не будем сейчас говорить о евреях. Я думаю, никто не знает, что на самом деле происходит в России. Англичане и русские так же, как и немцы, преувеличивают в пропагандистских целях.
Убежище: Ну что вы, английское радио всегда говорит правду. Но пусть даже сообщения преувеличены на десять процентов, все равно факты сами по себе вопиющие, вы же не станете отрицать, что в Польше и России, не задумываясь, убивают и травят газом миллионы мирных жителей.
Не буду больше действовать тебе на нервы, пересказывая наши разговоры. Я спокойна и не поддаюсь общей панике. Я уже дошла до того, что мне почти все равно, умру я или останусь в живых. Земля будет вертеться и без меня, а сопротивляться всем этим ужасам я все равно не могу. Будь что будет, а мое дело — учиться и надеяться, что все кончится хорошо.
Твоя Анна
* Стопами апостолов (лат.).
163
ВТОРНИК, 8 ФЕВРАЛЯ 1944 г.
Дорогая Китти!
Не могу тебе описать, в каком я состоянии. Настроение меняется поминутно — хочется то тишины и покоя, то веселья. Смеяться по-настоящему, до упаду, мы здесь отвыкли.
Правда, сегодня утром мне попала в рот смешинка, ну знаешь, тот самый «смех без причины — признак дурачины», какой нападал, бывало, в школе. Мы с Марго сидели и хихикали, как и положено девочкам-подросткам. Вчера вечером я опять не поладила с мамой. Дело было так. Марго ложилась спать, укрылась своим шерстяным одеялом, и вдруг как вскочит, и уставилась на одеяло. И что же — оказалось, там булавка. Это мама пришивала к одеялу заплату. Папа многозначительно покачал головой и посетовал на мамину неаккуратность. Вскоре мама пришла из ванной, и я сказала как бы в шутку: «Ты у нас настоящая Raben-mutter*».
Она, конечно, спросила почему, и мы рассказали ей про булавку. Она тут же приняла гордый вид и отчитала меня:
— Насчет неаккуратности ты бы уж помолчала, когда ты шьешь, весь пол засыпан булавками. И посмотри, вот валяется маникюрный набор, ты никогда не кладешь его на место.
Я возразила, что не брала маникюрный набор, и тут вмешалась Марго, это она, оказывается, была виновата.
Мама продолжала шпынять меня за неаккуратность, пока я не дошла до точки и не взорвалась:
— Про твою неаккуратность говорила вовсе не я! И вообще, в чем бы кто ни провинился, а достается всегда мне!
Мама замолчала, а всего через минуту мне же пришлось поцеловать ее на ночь. Случай этот, может быть, и пустячный, но меня все раздражает.
Похоже, я переживаю период раздумий, мысли бродят там-сям, и неудивительно, что я задумываюсь и о браке папы и мамы. Мне всегда давали понять, что это идеальный брак. Никаких ссор, сердитых лиц, полная гармония и все такое.
* Жестокая мать, плохо относящаяся к своим детям (нем.).
164
Я знаю кое-что о папином прошлом, а чего не знаю, домысливаю. Мне кажется, папа женился на маме, потому что чувствовал — она будет подходящей женой. Признаюсь, меня восхищает, как мама приняла роль его жены, и то, что „она никогда, насколько мне известно, не жаловалась и не ревновала. Ведь для любящей жены очень нелегко знать, что она никогда не станет для своего мужа самым любимым человеком, а мама это хорошо знала. Папа конечно же был в полном восторге от маминого отношения к нему и считал, что у нее прекрасный характер. Так зачем искать другую жену? Его идеалы рухнули, юность прошла. Каким же оказался их брак? Они не ссорятся, у них близкие взгляды, но все же вряд ли его можно назвать идеальным. Папа относится к маме с уважением, он ее любит — но совсем не так, как, по моему представлению, муж должен любить жену. Папа принимает маму такой, какая она есть, он часто раздражается, но старается молчать, потому что знает, на какие жертвы ей приходится идти.
Папа не всегда спрашивает ее мнение — о делах, еще о чем-нибудь, о людях, обо всем. И рассказывает ей не все — он знает, что она слишком эмоциональна, слишком склонна критиковать и часто бывает пристрастной. Папа не влюблен. Он и целует маму так же, как нас. И никогда не ставит ее в пример, просто не может. Смотрит он на маму как бы поддразнивая или насмехаясь, но без любви. Может быть, именно мамина жертва ожесточила ее, сделала суровой к окружающим, но одно точно — она увела маму еще дальше от любви, лишила способности вызывать восхищение, и в один прекрасный день папа непременно поймет, что, хотя она внешне никогда не требовала от него всепоглощающей любви, внутренне она медленно, но верно погибает. Мама любит его больше всех на свете, и до чего тяжко сознавать, что такая любовь остается безответной.
Так что же, мне следует проявить к маме больше сочувствия? Помочь ей? Помочь папе? Но я не могу. Я все время представляю себе другую маму. Нет, не могу. Да и как? Ведь она мне ничего о себе не рассказывала, а я никогда ее об этом не просила. Что нам известно о мыслях друг друга? Я не могу с ней говорить, не могу смотреть с любовью в эти холодные глаза. Не могу! О, если бы у нее было хоть одно качество чуткой матери — нежность, открытость, терпение,
165
хоть что-то, я бы изо всех сил старалась стать ей ближе. Но полюбить такое бесчувственное создание, такую насмешницу — с каждым днем это становится все менее и менее возможным!
Твоя Анна
СУББОТА 12 ФЕВРАЛЯ 1944 г.
Милая Китти!
Солнышко сияет, небо голубое-голубое, веет приятный ветерок, и мне так хочется... так хочется... всего!.. Хочется поговорить, хочется свободы, друзей, хочется побыть одной. Так хочется... плакать! У меня такое чувство, будто сердце у меня вот-вот разорвется, а если я поплачу, то мне станет легче, но слезы не идут. Я не нахожу себе места, брожу из комнаты в комнату, подхожу к закрытому окну и дышу через щель в раме, сердце у меня колотится и как бы говорит: «Дай же мне наконец то, чего я хочу». Наверно, я чувствую в себе весну, я ощущаю пробуждение природы, ощущаю телом и душой. Приходится держать себя в руках, чтобы выглядеть и вести себя как обычно, но я сама не своя, не могу... не могу ничего делать, знаю лишь, что мне так хочется... всего!
Твоя Анна
ПОНЕДЕЛЬНИК, 14 ФЕВРАЛЯ 1944 г.
Милая Китти!
С субботы в моей жизни многое изменилось. Произошло вот что: мне тогда хотелось (и сейчас хочется)... всего, но какую-то небольшую, совсем маленькую частичку того, чего хотела, я получила.
Еще в воскресенье утром я заметила (честно говоря, с большой радостью), что Петер все время смотрит на меня. Совсем не так, как обычно, не знаю, не могу объяснить, что это за взгляд, но вдруг я почувствовала, что не так уж он влюблен в Марго, как я раньше думала. Целый день я нарочно старалась не смотреть на него, потому что он тоже смотрел на меня, и тогда — тогда мне становилось очень хорошо, а это не должно происходить слишком часто.
166
В воскресенье вечером Все, кроме Пима и меня, собрались у радиоприемника послушать передачу «Бессмертная музыка старых немецких композиторов». Дюссел беспрестанно крутил ручку настройки, Петер нервничал, и остальные тоже. Полчаса Петер сдерживался, а потом немного раздраженно попросил оставить приемник в покое. Дюссел с гордым видом ответил: «Ich mach das schon!»* Петер разозлился, сказал что-то дерзкое, менеер Ван Даан встал на его сторону, и Дюсселу пришлось уступить. Вот и все.
Само по себе происшествие не особенно важное, но Петер, похоже, принял его близко к сердцу, во всяком случае, сегодня утром, когда я рылась в ящике с книгами на мансарде, он подошел ко мне и стал рассказывать о нем. Я ничего не знала. Петер увидел, что нашел в моем лице внимательную слушательницу, и заговорил с жаром.
— Видишь ли, — сказал он, — я обычно молчу, потому что заранее знаю, что не сумею выразить свою мысль. Я запинаюсь, краснею и говорю совсем не то, что хотел. Вот так же было и вчера, я хотел сказать совсем не то, но, начав говорить, растерялся, а это ужасно. Прежде у меня была дурная привычка — а вообще-то жаль, что сейчас я так не могу: когда я на кого-нибудь сердился, я не спорил, а пускал в ход кулаки. Конечно, кулаками ничего не докажешь, я это знаю и потому так восхищаюсь тобой. Ты, по крайней мере, умеешь выражать свои мысли, говоришь именно то, что хочешь сказать, и ни капельки не стесняешься.
— Тут ты сильно ошибаешься, — возразила я, — чаще всего я выражаю свою мысль совсем не так, как собиралась, и говорю слишком многословно и долго, это ничуть не лучше.
— Возможно, но зато по тебе хоть незаметно, что ты стесняешься. Ты не краснеешь и всегда в форме.
Над последними словами я в глубине души посмеялась, но моя цель была дать ему спокойно выговориться, так что я постаралась скрыть свое веселье, уселась на полу на подушке, обхватив руками колени, и смотрела на него выжидательно и с пониманием.
Я очень довольна, что в нашем доме нашелся еще один человек, у которого бывают в точности такие же припадки
* Здесь: «Попрошу не указывать!» (нем.)
167
ярости, как у меня. Петеру же явно полегчало оттого, что он смог обругать Дюссела последними словами, не боясь, что я на него наябедничаю. Ну, а я тоже радовалась, так здорово было ощутить свою общность с другим человеком — то, «что было у меня когда-то с моими подругами.
Твоя Анна
ВТОРНИК, 15 ФЕВРАЛЯ 1944 г.
Пустяковая ссора с Дюсселом имела серьезные последствия, и виноват в этом только он сам. В понедельник вечером Дюссел с торжествующим видом пришел к маме и похвастался, что Петер утром спросил его, как он спал, и якобы добавил, что сожалеет о происшедшем в воскресенье и что выходка его была без злого умысла. А Дюссел, мол, его успокоил, заверив, что не держит на него зла. Так что дело улажено. Мама довела это до моего сведения, и я, хоть и не показывая этого, диву далась: ведь Петер был ужасно зол на Дюссела, как же он мог до такой степени унизиться? "* Я не преминула прощупать Петера, и тут же выяснилось, что Дюссел наврал. Посмотрела бы ты на лицо Петера! Я дорого бы дала, чтобы иметь возможность заснять его. Чувства Петера отчетливо выражались на его лице, на нем сменялись возмущение этой ложью, ярость, раздумья о том, что же теперь предпринять, смятение и многое другое.
Вечером менеер Ван Даан и Петер задали Дюсселу ужасную взбучку. Но наверно, все было не так уж страшно, потому что сегодня Петер был у Дюссела на зубоврачебном попечении.
А ведь заявляли, что больше не разговаривают друг с другом.
СРЕДА, 16 ФЕВРАЛЯ 1944 г.
Целый день мы с Петером не разговаривали, разве что перекинулись парой пустых слов. Идти на чердак было слишком холодно, и, кроме того, сегодня день рождения Марго. В полпервого Петер пришел посмотреть подарки, заболтался и просидел гораздо дольше обычного. Но днем возможность представилась. Я хотела раз в году поухаживать за
168
Марго и пошла за кофе, а потом за картошкой. Я вошла в комнатушку к Петеру, он тут же убрал с лестницы свои бумаги, и я спросила, закрыть ли мне люк.
— Да, — ответил он, — закрой. Когда будешь идти обратно, постучи, я тебе опять открою.
Я сказала «спасибо», поднялась наверх и минут десять выбирала самые маленькие картофелины из большой бочки. Потом у меня заболела спина и я замерзла. Стучать я, конечно, не стала, сама открыла люк, но он очень услужливо подошел и взял у меня кастрюлю.
— Искала-искала, н
